Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
Он играл на бамбуковой дудочке, а на его руке еще висела целая связка таких.
И муж подошел к нему и начал торговаться, а араб перестал играть и стал показывать ему свой товар.
Муж купил дудочку и я спросила его, зачем.
Он сказал, что на память, она до сих пор валяется где–то у него. хотя я не нашла ее в его столе.
Там было многое чего, включая нож и дискету, но дудочки из Иерусалима не было.
Майя с Мишей идут сейчас как раз мимо того самого места, где мой муж торговался с арабом, там еще что–то вроде маленькой круглой площади с фонтаном, от которого до Храма гроба Господня не больше пяти минут.
Они зайдут в храм, а я пойду в бассейн.
Мне жарко, я вся мокрая от пота.
Впереди Майи с Мишей идут несколько пожилых европейцев, я опять замечаю патруль, который проходит и исчезает впереди, в той стороне, куда сворачивает «Дорога скорби» и где все заканчивается.
Или начинается — это как смотреть.
И тут я чувствую, что что–то не так.
Уже что–то не так, а скоро будет совсем плохо.
Я чувствую это даже не левой половиной головы, а сердцем, которое внезапно куда–то проваливается, так что мне приходится вскочить с шезлонга и вновь открыть глаза.
Но я вижу не привычную уже гладь Мертвого моря с отчетливо различимым — солнце приближается к зениту и светит почти отвесно, а значит, все видно намного отчетливее, чем какой–то час тому назад — иорданским берегом, а двух молодых людей, почти что бегущих вслед за Майей и Мишей.
И у одного из них в руке что–то блестит.
И я понимаю, что это и мне хочется закричать.
Майя с Мишей должны остановиться, а еще лучше — резко свернуть в сторону.
Тогда на пути этих молодых людей окажутся пожилые европейцы, но они им не нужны.
Им нужен Миша.
Тот, у которого в руке что–то блестит, убыстряет шаг, вот он уже бежит, стараясь делать это не слышно, крадучись, как и положено, когда ты настигаешь жертву.
Я не выдерживаю и громко кричу: — Майя, Майя!
Она не может услышать, она слишком далеко сейчас от меня, но она слышит и оборачивается.
Я вижу, как ее зеленые глаза становятся совсем большими и как она пытается, все еще держа Мишу за руку, утянуть его в сторону, но спотыкается и начинает падать, хотя и понимаю, что падать она начала от того, что тот самый молодой человек с чем–то блестящим в руке промахнулся, и вместо того, чтобы нож вошел Мише под лопатку, он попал Майе прямо под левую грудь.
Нож с рукояткой из кости какого–то животного. Не очень длинный, сантиметров в пятнадцать. Из блестящей стали, с желобком в центре лезвия.
Рукоятка торчит прямо из–под ее левой груди, на светлой легкой кофточке расплывается большое красное пятно. Майя ничком валится на каменную брусчатку площади, рядом с неслышно журчащим фонтаном, а молодые люди уже исчезли, растворились, пропали во внезапно собравшейся толпе.
Миша встает на колени, переворачивает Майю на спину и я вижу, как ее большие, зеленые глаза смотрят на меня, как шевелится ее рот, пытаясь что–то сказать, и понимаю, что мне этих ее слов уже никогда не услышать.
И единственное, что мне остается — завопить так, как я не делала еще никогда в жизни, завопить, завыть, рухнуть возле уютного бассейна, под непонимающим взглядом спасателя, бегущего ко мне, как бегут сейчас к телу Майи солдаты армейского патруля, как испуганно бегут прочь с маленькой иерусалимской площади пожилые европейцы, как бежит Миша, пытаясь настичь этих двух парней, которые давно уже скрылись в хитром переплетении близлежащих кривоватых улочек.
Спасатель берет меня на руки и несет в тень, думая, что я, скорее всего, просто перегрелась на этом немыслимом солнце, и никак не может догадаться, что ему надо взяться поудобнее за костяную рукоятку, торчащую под левой грудью, потянуть за нее и вынуть из моего тела нож, который вошел туда в тот самый момент, когда молодой араб с чем–то блестящим в руке промазал и ошибся в выборе жертвы, хотя, может, именно так и было задумано и я была абсолютно права, когда шла к Седому, догадываясь, что меня хотят убить, пусть даже и считала, что это сделает совсем другой человек, как не знала и того, что сама останусь в живых, пусть и буду лежать в тени стены отеля «Ход», широко разевая рот, будто пытаясь нахвататься легкими этого жаркого и крепкого воздуха, а нож, убивший Майю, тот самый нож, что три дня назад я обнаружила в правом нижнем ящике стола своего мужа, навсегда останется вонзенным в мое тридцатишестилетнее тело, и отныне его никому и никогда из него не достать.
Скорее всего, именно об этом и предупреждала меня Майя перед самой смертью, в тот момент, когда еще что–то пыталась сказать, вот только этих ее слов я так и не смогла расслышать!
28
Вывеска гласила: «Ремонт человеков».
И все так же хорошо было заметно, что в слове «человеков» последние две буквы, «о» и «в», явно дописаны позднее.
Я стою на улице, смотрю на вывеску и думаю, что надо бы подойди ближе и открыть дверь. Нажать на ручку, повернуть ее, а затем надавить. Дверь откроется и я войду во внутрь.
Я уже проделывала все это, чуть больше месяца назад.
Тогда шел дождь и был сильный ветер.
Проезжающая мимо машина обрызгала меня, может, именно с этого все и началось.
А может и не с этого, может, с того, что я вбила себе в голову, что меня хотят убить.
Мой муж, человек, с которым я живу вот уже столько лет.
Вбила, втемяшила, вколотила, вонзила.
Нож вонзили в Майю и она умерла.
Ее убили, мы похоронили ее почти три недели назад.
Я не хочу вспоминать об этом. Я вообще больше ничего не хочу вспоминать.
Я стою у странной конторы, перед закрытой дверью.
Над дверью вывеска — «Ремонт человеков».
Мне надо войти туда, но я не хочу.
И дело не в том, что у меня нет денег, которые я должна отдать Седому, часть суммы за те два кубика, два кубика, странные многогранники, до сих пор существующие в наших телах.
Один — в моем, другой — мужа.
Живущие своей жизнью, делающие лишь то, что хотят.
Если бы я это знала, то никогда бы не согласилась.
Если бы я вообще знала, что произойдет, то даже бы не подошла к этой двери тогда, чуть больше месяца назад, когда шел дождь и был сильный ветер.
Сейчас все не так, сейчас солнце и тепло.
И уже зеленеет трава.
И есть листья на деревьях.
Маленькие, совсем еще никакие.
Маленькие, зеленые листочки, которым еще предстоит стать листьями.
Я в юбке и в блузке, и на мне все те же черные очки.
И та же сумочка через плечо.
Я снимала эти очки только на ночь те первые несколько дней, что прошли после смерти Майи.
Я была в них, когда ехала в Иерусалим и когда была в морге.
И когда давала показания в полиции.
И когда мы ехали в аэропорт в странном фургоне, я, Майя и сопровождающие.
Меня могли увезти на другой машине, но я отказалась.
Я хотела быть рядом с ней, вот только не могла заставить себя снять очки.
Смотреть на мои глаза, видеть их, в них вглядываться — этого бы я не пожелала никому.
Узкие, опухшие щелки, полные ненависти.
И в самолете я тоже была в очках.
И когда меня в аэропорту встречал муж.
И когда я приехала домой и беспомощно села посреди гостиной, опустив руки между колен.
Я не зря купила эти очки тогда, когда ехала домой от Седого.
Из этой конторы под странным названием «Ремонт человеков».
Я смотрю на дверь и наконец решаюсь.
Берусь за ручку, нажимаю на нее, повертываю, а потом и надавливаю.
Дверь открывается и я вхожу внутрь.
Седой был в глубине помещения, он стоял спиной ко мне и разговаривал с кем–то по телефону.
Все тот же мощный торс и все та же серьга в ухе.
И ноги, будто приспособленные от какого–то другого тела.
Которое он не доремонтировал и решил взять детальку себе.
Приделать, приспособить, приладить.
Седой услышал, как я вошла и обернулся.
— Я перезвоню, пока! — сказал он в трубку и направился ко мне.
— Здравствуйте, — сказала я, таки не сняв очки.
— Привет, — сказал Седой, будто мы расстались только вчера, и добавил: — Кофе будешь?
— Буду, — сказала я и огляделась по сторонам.
Седой кивнул в сторону ближайшего кресла.
Я села и открыла сумочку. Сигарет не было, я их забыла дома.
— Что потеряла? — спросил Седой.
— Сигареты, — сказала я, — я забыла сигареты дома…
Седой взял со стола пачку и протянул мне. Потом посмотрел на меня внимательно и щелкнул зажигалкой.
Я заерзала в кресле, но потом вдруг успокоилась.
— Сейчас будет кофе, — сказал Седой, — через минуту.
— Я не принесла денег, — сказала я.
— А я и не рассчитывал, — ответил Седой, наливая мне кофе в маленькую фарфоровую чашечку с драконами, и добавил: — Кофе готов!
